Впервые это имя прочли по-русски в 1805 году, и звучало оно так: «Дон Кишот Ла  Манхский». Далее на титуле книги значилось: «Сочинение Серванта. Переведено с французского Флорианова перевода В. Жуковским». Великий наш поэт, переводчик гомеровой «Одиссеи», Василий Андреевич Жуковский, открыл для соотечественников славный роман как раз в ту пору, когда книге исполнилось два века.

В дальнейшем и героя, и автора романа стали называть более правильно, ближе к испанскому оригиналу: дон Кихот, Сервантес. Однако же с именем первого связаны разные занятные пертурбации. Например, уже от неправильного написания «Дон Кишот» возник в русском обиходе термин «донкишотство», обозначавший поведение хоть и благородное, но бесцельно рискованное. В наши дни говорят – «донкихотство»… Само имя «хитроумного идальго» тоже писали и пишут по-разному, но в основном с большой буквы: Дон Кихот, Донкихот, склоняют – Дон Кихоту, Донкихота… А между тем, принятое в Испании и в Италии почтительное обращение к дворянину или к священнику don (от латинского dominus – господин) пишется с маленькой буквы и склоняется вместе с именем. Примерно, как английское «сэр». Когда Сервантес создавал свою вечную книгу, приставку эту писали с большой буквы лишь применительно к августейшим особам: принц Дон Хуан, король Дон Филипп…

Но вряд ли можно титуловать именно так человека, о котором сам автор рассказывает: «Три четверти его доходов уходили на похлебку из овощей с говядиной да винегрет». Мелкого дворянина-идальго, вероятно, потомка отважных бойцов за освобождение Испании от мавров, унаследовавшего родовую славу… и больше ничего.

Дон Кехана отправляется в поход

Таких родовитых бедняков в стране на рубеже XVI – XVII столетий было несметное множество. Грандиозно усилившаяся королевская власть сделала идальго простыми офицерами или чиновниками, а то и вовсе «изъяла из обращения». Стремительный рост цен в государстве, вызванный безумными расходами Филиппа Второго, окончательно разорил большинство дворян. Единственное, что отличало какого-нибудь нищего деревенского «дона» от живших вокруг него крестьян, это наличие столь же бедного слуги, наливавшего ему за столом дешёвое вино, да возможность бездельничать, поскольку крошечный, оставшийся от прадедовских владений, клочок земли позволял не марать дворянские руки…

Безделье, собственно, и сгубило дона Алонсо Кехану по прозвищу el Bueno – Добрый! «В конце концов от вечного сидения в четырёх стенах, бессонных ночей и непрерывного чтения бедный идальго совсем рехнулся. И тут ему в голову пришла такая странная мысль, какая никогда ещё не возникала ни у одного безумца в мире. Наш кабальеро решил, что он сам обязан вступить в ряды странствующих рыцарей. Ради своей собственной славы, ради пользы родной страны он, дон Кехана, должен вооружиться, сесть на коня и отправиться по свету искать приключений, защищать обиженных, наказывать злых, восстанавливать попранную справедливость».

Что последовало за этим, помнит каждый. Стареющий дон Алонсо, который, по словам автора, «несмотря на ужасную худобу, отличался большой выносливостью», тщательно чистит «древний щит и родовое копьё», драит ржавые прадедовские доспехи, найденные где-то на чердаке, и, завершив экипировку самодельным шлемом из картона с подложенными железными пластинками, на столь же костлявой, как он сам, водовозной кляче пускается в путь…

В путь, который продолжается уже пятое столетие и, видимо, не окончится НИКОГДА.

Что же читал Алонсо Добрый?

В романе Сервантеса, полное название которого, как вы помните, звучит: «Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский», – в романе есть одна презанятная сцена. Её до сих пор обходили вниманием литературоведы, но я рискну изменить это положение, поскольку данный эпизод приобретает новый смысл именно сейчас, в эпоху всевластия коммерческого чтива...

«Хитроумный идальго» – воистину народный роман. Мало в каком произведении встретишь такое обилие действующих лиц, зачастую обозначенных одной, но исключительно точной чертою; это настоящая испанская энциклопедия четырёхвековой давности. В ней толпятся герцоги и пастухи, разбойники, крестьяне и крестьянки, каторжники, торговцы, дворяне, стрелки полицейской службы Санта Эрмандад, священники, учёные педанты, странствующие актёры и благородные дамы. Вот на постоялом дворе, за скромным столом, идёт беседа о рыцарских романах, стоивших разума бедному дону Кехане.

На утверждение, что подобные книги могут повредить, хозяин постоялого двора пылко возражает: «На мой взгляд, нет в мире лучшего чтения. У меня есть два-три таких романа и, право, я им обязан многими радостями. Да и не только я, но и многие другие. Во время жатвы у нас по праздникам собираются жнецы; среди них всегда найдётся грамотей; он берётся за книгу, а мы, человек тридцать, садимся вокруг и слушаем, развесив уши. О себе самом скажу только: когда в книге речь дойдёт до яростных ударов, какие раздают направо и налево рыцари, мне до страсти хочется вмешаться в эту схватку, и я готов слушать день и ночь». Служанка Мариторнес находит в том же чтении (вернее, слушании) другую прелесть: «Я тоже люблю послушать эти истории, особенно же про прекрасных сеньорит, – как они нежничают под каким-нибудь апельсинным деревом со своими верными рыцарями». А юной дочери хозяина «больше всего нравятся не битвы, которыми восхищается отец, а печальные речи рыцарей, тоскующих по своим дамам».

В начале века семнадцатого, как многие тысячи лет до того и ещё три с половиной столетия потом, единственным зрелищем для человека в его собственном доме был живой огонь печи или очага; единственными источниками информации – речи собеседников, объявления глашатаев и зазывал, а если человек был грамотен, то страницы книги. Самыми востребованными книгами в Европе были рыцарские романы. А популярность их объяснялась тем, что эти прозаические или стихотворные фолианты совмещали в себе все качества нынешних детективов, приключенческих повестей, фантастики, триллеров и… слащавых «женских» изданий!

Хорошо, если очередная история о Роланде, Сиде или Амадисе Галльском была написана рукой мастера. Как всегда, девяносто процентов произведений относились к разряду ремесленных поделок. В них было не больше истинного искусства, чем в теперешних экранных похождениях очередного маньяка или костолома-«терминатора». Любовные страсти изображались столь же плоско, патетично и банально, как в дамских романах, коими ныне забиты лотки и прилавки. То был самый настоящий информационный наркотик, замена жизни, полной настоящих чувств и приключений, «фабрика снов». Ибо реальная жизнь несла одни беды и тяготы. Завтрашний день грозил разорением; очередная королевская прихоть, «война за чистоту веры» – смертью или увечьями в чужом краю; вездесущая инквизиция – арестом за неосторожное слово о Боге, святых, церкви.

Да что там! Семь миллионов испанцев, большинство из которых царапало каменистую землю нагорий деревянными плугами, отлично знали, что, кроме вечного изнурительного труда и недоедания, ничего не ждёт их до самой смерти. Поэтому – какой чиновник в заплатанной одежде, поседевший на нищенском жалованье, не был счастлив, отождествляя себя, например, с великолепным сэром Ланселотом, повергающим наземь сотни врагов, а затем пирующим у себя в роскошном замке! И какая мужичка с чёрными руками не блаженствовала, воображая себя изысканной сеньорой, слушающей мадригалы влюбленного кабальеро!..

Может быть, рыцарские романы предотвратили тогда не одно восстание, подобное мятежу «коммунерос», в 1520-х годах охватившему королевство от Леона до Картахены.

Конечно, вряд ли многие верили так же серьезно, как дон Алонсо, что все похождения смельчаков, походя рубящих головы драконам и рассеивающих целые армии во имя своих любимых, суть рассказы о событиях подлинных. Но уж если верили…

Вероятно, «хитроумный идальго» был не единственным, кто уходил от страшной действительности во вселенную грёз. Так и сегодня, в жизни совсем иной, но также тяжёлой и опасной, кто-то оттаивает душой и радуется, лишь погрузившись в красочную, многоуровневую компьютерную игру; кто-то с восторгом пересказывает друзьям сюжет виденной вчера серии «Звёздных войн» или обретает счастье, напялив на себя то ли обклеенный фольгою шлем «рыцаря Средиземья», то ли мундир наполеоновского гвардейца.

Стоило ли писать о беглеце от реальности, литературном наркомане? И почему повесть о нём до сих пор тревожит душу, заставляет сильнее биться сердце?

Чтобы ответить, надо задать ещё пару вопросов. А куда, собственно, бежал дон Кихот? И во имя чего?..

Несколько слов о странствующих рыцарях

Исследователь «артуровского» цикла средневековых романов Дж. С. Ф. Хиршоу пишет без обиняков: «В действительности… золотого века рыцарства не было». Откуда же взялись книги, живописующие подвиги странствующих борцов за справедливость, с их строгим кодексом чести, беззаветной преданностью Богу, королю и прекрасной даме?

История гласит, что в западноевропейских странах, начиная со времён распада Римской империи, несколько веков подряд складывался класс феодалов, владельцев земель и зависимых крестьян. Он обрёл завершенность к Х–XI столетиям. Наибольшей властью и богатством пользовалась крупная знать во главе с королевскими домами. Боковые ветви главных родов образовали средний слой феодалов. Каждого барона или графа, чувствовавшего себя абсолютным владыкой на своих землях, окружали вассалы. Если за сто-двести лет до того они попросту составляли родню могущественного вождя, его дом (familia), то теперь почти все были «посажены» на землю. Феоды даровались титулованными покровителями. Самые мелкие землевладельцы выделялись из среды зажиточных членов деревенских общин.

Но быть дворянином – вовсе не означало в обязательном порядке владеть землями, богатствами, крестьянами. Наиболее многочисленной прослойкой феодалов во Франции, например, были «однощитные» рыцари – то есть, те, кто являлся по призыву сеньора в ополчение с одним лишь собственным щитом, без единого воина. В «однощитные» попадали разным путём: разорившись, не унаследовав феод от отца или не получив его «свыше». Такие дворяне были подобны нищим самураям Японии, подчас ходившим босиком, однако носившим при себе длинный список предков и ветхий меч, который обнажали при первом намёке на урон самурайской чести. «Однощитные» странствовали по Европе в поисках лучшей доли, нанимаясь на службу к большим и малым государям; из них же, главным образом, вербовали своё воинство организаторы крестовых походов.

В Испании странствующее рыцарство с веками обрело новый характер и новые надежды на житейский успех. Со времён открытия Америки любой бедняк-идальго при наличии мужества (и достаточной жестокости) мог стать губернатором или даже вице-королём областей, завоёванных им в Новом Свете. По сути, так случилось с Эрнаном Кортесом, авантюристом, который, благодаря ряду счастливых случайностей покорив Мексику, стал её генерал-капитаном и получил от короля титул маркиза. Возможно, и такие истории подпитывали фантазию дона Кеханы, хотя в книге это и не отражено…

Что же касается странствующего рыцаря вообще, как фигуры западноевропейской жизни, то о нём хорошо сказал тот же Дж. С. Ф. Хиршоу: «Отличительными качествами настоящего рыцаря были: из самых положительных – честь, набожность и любовь, а из самых худших – жестокость, суеверие и жажда наслаждений; добродетели рыцарства – это храбрость, вера и преданность, пороки – кровожадность, нетерпимость, прелюбодеяние».

Став из родича боевого вождя вассалом сеньора или короля, а то и католического прелата, рыцарь был вынужден хотя бы внешне соблюдать правила феодального кодекса, показную набожность. Если раньше он откровенно дрался из-за добычи, то в пору усиления государственной власти оправдывал свои набеги высокими целями. Особенно помогало прослыть благородным храбрецом участие в крестовых походах или каких-нибудь битвах с «неверными». При этом реальный бродяга-феодал, в отличие от дона Кихота, зачастую не только не был готов отдать последнюю монету голодному ребёнку, но и не брезговал возможностью пограбить. Быть может, он и вздыхал на досуге о какой-нибудь далёкой Дульсинее, но при этом не упускал случая затащить в придорожные кусты молодую крестьянку…

Это странное сочетание черт храброго воина, «невольника чести» и бандита с большой дороги со временем было упрощено и забыто потомками. Старое время, как водится, казалось простым и «добрым», а его персонажи – идеальными героями. Странствующего рыцаря идеализировали в Западной Европе точно так же, как позднее – блистательных разбойничьих атаманов, Робина Гуда (чьё прозвище, как и прозвище дона Кеханы, значит «добрый»), Картуша или Рокамболя. Как в Америке – пионера, покорителя «дикого Запада», или «коровьего парня» – ковбоя, а у нас, в Украине, запорожского казака. Подлинный социальный тип сделался легендой.

Одним из первых рыцарских эпосов стал цикл, повествовавший о мифическом кельтском короле Артуре, якобы правившем в Англии VI века. Родоплеменные отношения, царившие тогда, с их простотой и однозначностью, поэты противопоставляли изощренной жестокости современных им королей, всевластию временщиков, идеологической тирании церкви, произволу крючкотворов-юристов. Кельтский военный вожак, бьющийся в одном ряду со своими родственниками-рыцарями, братски пирующий с ними за Круглым столом, представал в первых романах образцом всех добродетелей, а его время – золотым веком равенства, мужества, верности и чести.

ХІ – ХІІІ столетия стали эпохой высочайшего расцвета литературы, вначале носившей название «песен о подвигах». Самой знаменитой рыцарской поэмой была «Песнь о Роланде», сложенная профессиональными поэтами на основе народного эпоса. Её герой, сподвижник Карла Великого Хруадланд, чьё франкское имя было затем облагорожено, действительно погиб в 778 году в Испании, при защите Ронсевальского ущелья. Стихи придали ему облик легендарного силача, идеального воина и безупречного вассала.

Наряду с «Песнью о Роланде» огромное распространение получили романы о короле Артуре и его паладинах, о трагической любви храброго воина Тристана к Изольде, о рыцарях, проявивших своё мужество и добродетель в поисках святого Грааля – чаши, куда была собрана пролитая на Голгофе кровь Христа.

Дону Алонсо Кехане (то есть, его создателю) была доступна вся толща рыцарских романов, от сочинений классика этого жанра, жившего в ХІІ веке француза Кретьена де Труа до фундаментальной «Смерти Артура» английского писателя XV века, сэра Томаса Мэлори. Знал идальго, без сомнения, и творчество провансальских трубадуров, также слагавших поэмы о странствующих рыцарях, только с упором не на военные подвиги, а на беспорочную любовь и служение даме сердца. Знал, увы, и всю массу рыцарского «ширпотреба», наскоро изготовлявшегося ловкими графоманами в угоду вкусам самой нетребовательной публики, вроде жнецов на постоялом дворе и сентиментальных служанок…

Вперёд, за правое дело!

Но вернёмся к нашим вопросам. Куда пытался уйти от подлинной жизни безумный дон Кехана и вправду ли этот уход был трусливым бегством от действительности?

Вот он собирается в поход на своём убогом подворье, среди кур и худющих чёрных свиней. «Ему казалось, что в таком деле всякое промедление – великий грех перед человечеством: сколько оскорблённых ждёт отмщения, сколько обездоленных ждёт защиты, сколько угнетённых ждёт освобождения!»

Вот он делится своими намерениями с оруженосцем Санчо Пансой. «Мое оружие будет служить делу утверждения правды и справедливости на земле, ибо таково назначение того великого рыцарского ордена, к которому я и принадлежу, и подвиги которого прославляются по всему миру».

Вот его собственное признание, сделанное незадолго до конца странствий. «Могу вас уверить, что с тех пор, как я сделался странствующим рыцарем, я стал мужественным, учтивым, щедрым, воспитанным, великодушным, любезным, смелым, ласковым».

Недурное «безумие», не правда ли? Неплохое «бегство в иллюзию»?! Вместо того, чтобы, как это делают современные «эскаписты», беглецы от реальности, удовлетвориться вполне безопасными, хоть и щекочущими нервы поединками на деревянных (а то и виртуальных) мечах, потешными «битвами» в ближайшем лесу с последующей дружеской попойкой; вместо того, чтобы смаковать романические ужасы, кровавые сражения Рейнальда Монтальбанского или Пальмерина Английского с  великанами и драконами, при сём не покидая мягкого кресла, – человек отправляется в настоящий мир, на подлинные дороги Испании, чтобы вернуть на землю золотой век!

В одиночку! Против  инквизиции, против всех армий и полицейских служб, всех сильных мира сего, чьи богатства – лишь овеществлённые слезы и кровь бесчисленных жертв, убитых войнами или непосильным трудом! Против самого Бога или, если угодно, истории, придавшей эпохе драконий облик!..

(Оговорюсь: коль скоро даже рыцарская литература третьего сорта могла произвести такое воздействие на впечатлительного человека, – не значит ли это, что развлекательное чтиво Средневековья и Ренессанса было в чём-то и выше, и содержательнее теперешних коммерческих книг и фильмов? Мне почему-то трудно представить себе американца, который, насмотревшись по телевизору погромных драк Шварценеггера или Ван Дамма с «плохими парнями», вот так сразу оставит свой почти выкупленный дом и почти новый «шевроле» и отправится лично воевать с террористами, обезвреживать наркодилеров, расправляться с мафией. Да и цели, и методы борьбы прославляемых ныне бравых копов и таинственных ЦРУ-шников, прямо скажем, не всегда отвечают идеалам чести, человечности, справедливости. «Плохими парнями» чаще всегда оказываются не-американцы, имевшие несчастье родиться в арабских странах, на Дальнем Востоке или в нашем с вами, славянском мире. А способы расправы с ними «хороших парней» слишком уж отдают откровенным садизмом…)

И пускай, по воле «злых волшебников», многорукие гиганты оказываются на поверку ветряными мельницами, а великие армии – отарами овец. Намерения рыцаря от этого не делаются менее возвышенными и чистыми. А сам он, по собственному признанию, становится всё более совершенным человеком, воплощённым примером идальго в самом лучшем смысле. Не переделал мир, так изменил самого себя почти что до уровня святости… Мало?!

Между прочим, и расхожий тезис о помешательстве, безумии дона Кихота на поверку оказывается не столь уж неопровержимым.

Но об этом – чуть позже. Сначала о другом идальго, доне Мигеле. Нет, – прежде всего, об эпохе, когда сему благородному дворянину было суждено родиться, воевать, странствовать, страдать и заслужить бессмертие.

(Окончание в следующем номере)

Андрей ДМИТРУК, журналист, писатель и киносценарист